В МОИХ ЖИЛАХ ТЕКУТ
КОНФЛИКТЫ ЭПОХ

Автобиографический очерк

Мы приходим из ночи вьюжной...  Приходим мы из небытия для того, чтобы уйти в него снова... Теория реинкарнации малоутешительна, новое рождение стирает память о прошлых твоих жизнях, а, значит, стирает личность, не забывая при этом обременить тебя ответственностью за грехи твоих предыдущих существований. Согласитесь, безжалостная какая-то теория! Впрочем, и наш Бог не оставляет иллюзий: «За грехи твои накажу детей твоих до третьего и четвертого колена!» Мы несем мы в себе генетическую информацию, полученную в наследство от наших предков. Может, она и есть память и бремя наших прошлых жизней? Хотим мы того или нет, мы - плоть от плоти наших прародителей, кровь от их крови, ген от их гена, мы наследуем их нищету и их богатство, их счастье и их беды, и передаем это горькое наследство нашим детям.

В двенадцать лет я все еще верила, будто меня нашли в капусте. Впрочем, мне и сегодня кажется, я подкидыш в этом мире. В том же возрасте родители открыли мне тайны моего происхождения. Расскажу все по порядку.
Мы не были бедны – по сравнению с теми, кто действительно был беден, – но обстановка в доме была спартанской. А между тем, гостеприимство моих родителей не знало границ. Добры они были той специфической российской добротой, которая оборачивается лицом к чужим, а свои, мол, потерпят. Отец мой заведовал городским транспортом, что делало его весьма важной личностью в городе, ведь транспорт - это своего рода кровеносная система города. Подчиненные обожали моего отца. Он закрывал глаза на «левые» ходки, потому как понимал, что на советскую зарплату семью прокормить практически невозможно. Друзья и знакомые тоже души в нем не чаяли. Был он, к тому же, хорош собой, представьте себе актера Мастроянни этакого грузинского разлива, а главное, был добр и умел ухаживать. Доброта его не знала границ, он не в силах был сказать даме «нет», что, как легко догадаться, нашу маму в восторг не приводило. Бурные сцены ревности стали неотъемлемой частью нашего с братом детства.
Отец был увлекающейся натурой. Приведу лишь несколько примеров. Наслушавшись увлекательных охотничьих рассказов некоторых своих друзей, он тоже решил стать охотником. Неделю спустя в доме появились охотничье ружье, потом высокие резиновые сапоги, брезентовая куртка, и наконец, мелкокалиберка, из которой детей нам, детям, разрешалось стрелять по мишеням. Впрочем, сие развлечение нам скоро наскучило, зато мы были в восторге от огненно-рыжего ирландского сеттера. У Рены была длинная шелковистая шерсть и ласковые медовые глаза! Короче Обмундирование было приобретено, настало время отправиться на охоту! И только тут-то отец наш подумал о том, что на охоте ему придется стрелять в животных, а животных он обожал. Наутро отец «слег с температурой», а неделю спустя охотничьи принадлежности были раздарены друзьям, тем не менее, они прекратили общение с моим отцом, и только наша любимица Рена осталась дома, с нею мой отец не согласился бы расстаться ни за какие богатства мира. Но счастье наше длилось недолго, собаку у нас похитили. Подозревали мы все тех же друзей-охотников, очень уж они страдали по тому поводу, что прекрасно натасканного охотничьего пса укладывают спать на подушки и кормят шоколадом.

Несмотря на то, что мой отец не в силах был выстрелить по живой мишени, обладал он редкостной отвагой, граничившей, пожалуй, с неразумностью малого ребенка, не способного осознать опасность, но именно эта его «неразумность» спасла нам однажды жизнь. Было мне тогда лет пять или шесть.
Среди ночи раздался стук в дверь, одновременно кто-то настойчиво забарабанил в окно. Мама и бабушка перепугались до смерти, почуяв неладное. Отец спросонья, как был в ночном белье, даже не спросив, кто там, распахнул дверь. На пороге появилось четверо мужчин, в подозрительно телогрейках, под которыми они прятали обрезы.
- Заходите, хлопцы! – хозяин сделал гостеприимный жест.
Хлопцы явно не ожидали такого радушия, и поначалу опешили. Не таясь, вынули из-под телогреек винтовки с обрезанными прикладами, потоптались на пороге, ни слова не говоря прошли на кухню, держа под наблюдением лаз на чердак – очевидно опасаясь засады, оглядели обе комнаты…
- Хлопцы, горилки хотите? – сказал отец.
Хлопцы удивленно глянули на отца, перевели взгляд на перепуганных маму и бабушку, прижимавших к себе меня и брата, недоуменно окинули взглядом спартанское убранство квартиры, еще раз переглянулись, и ушли, не вымолвив ни слова.
На следующий день стало ясно, что «хлопцы» ошиблись домом, в эту ночь у них было задание «ликвидировать» семью нашего соседа, еврея, главного инженера шахтоуправления. К счастью, тот был в отъезде вместе семьей. «Хлопцы» разгромили и разграбили его дом.
Для тех, кто забыл или не знает: в пятидесятых годах бандеровские формирования скрывались по лесам западной Украины, они совершали набеги, убивали и грабили всех, кого  считали врагами национальной идеи Степана Бандеры.
Отцом моим в ту страшную ночь руководил инстинкт, воспитанный традициями грузинской культуры, в которой он вырос: «Гость в дом – Бог в дом!». Всех, кто переступал порог нашего дома, принимал он так, словно всю жизнь дожидался этого счастливого момента. И в ту ночь он не думал об опасности, что, вероятнее всего, и спасло нам жизнь, согласитесь, ведь даже самому отъявленному бандиту нелегко выстрелить в человека, который гостеприимно распахивает перед ним двери своего дома!

Эта история, не раз пересказываемая в нашей семье, возможно, сыграла свою роль в формировании моего характера. Одним из немногих родительских советов, которые я услышала из уст моего отца, был: нападающему, будь то человек или собака, никогда нельзя показать, что ты его боишься. Этот совет не раз помогал и мне избежать больших неприятностей. Однажды, в двенадцатом часу ночи я оказалась наедине с вывалившей из автобуса группой парней, они окружили меня и стали подбадривать друг друга шутками. В те времена хулиганы нередко срывали с прохожих меховые шапки, чтобы потом их продать «за бутылку».
- Ребя, гляди, какая на ней шапка, - словно подбадривая себя, промолвил один из парней.
Шапка, и правда, была хорошенькая, но такая маленькая, что едва прикрывала макушку, уши в ней буквально отмерзали, но я не стала объяснять этого парням, ведь носить они ее все равно не собирались, вместо этого сказала спокойно:
– Вы правы, мальчики, мне она тоже очень нравится.
– Гляди, ребя, она нас не боится, - был удивленный ответ.
– А почему я должна вас бояться? Вы такие симпатичные ребята...
Короче, слово за слово, кончилось все тем, что парни проводили меня до дому, а на прощанье пообещали свою защиту «в случае чего»:
– Так что ты сразу беги к нам!
Были и другие случи, еще менее безобидные, когда меня спасала моя, так сказать, отвага. Но вернемся к моему родителю.

После охоты увлекся мой отец «фотоохотой». Еще не успев ни разу нажать на спуск фотоаппарата, он уже приобрел «Киев», а вслед за ним «Зенит», потом широкопленочный «Любитель», ну и отчего-то сразу два увеличителя, не считая кучи всяких фильтров, насадок и прочего. Но и в этом случае отец чего-то не учел. А именно, по характеру был он инертен, к тому же страдал ревматизмом, да и терпения у него не было. А что такое фотограф без терпения. В результате все это богатство досталось мне. Фотография стала моим огромным увлечением на всю жизнь, со временем превратившись во вторую профессию.

Можно ли любовь к животным назвать увлечением? Любовь к собакам, конечно, нет. Собака – член семьи. Но рыбы… С внутренним содроганием вспоминаю тот день, когда мой отец получил в подарок одну золотую рыбку – в трехлитровой банке из-под соленых огурцов. Он тут же решил, что ей, бедняжке, скучно одной. Не прошло и месяца, как в нашей тбилисской квартире (мы к тому времени переехали с Украины в Грузию), уже было 25(!) аквариумов. Стояли они в три этажа на металлических стеллажах, на подоконниках и на полу. В доме жили рыбы, а мы ютились между аквариумами. С раннего утра начинались переливания. Сутками гудели компрессоры для подачи воздуха. В мисках копошился живой корм, то есть, черви, что, естественно, портило мне аппетит. Являлись какие-то новые знакомые, убеждавшие в том, что ему необходимо приобрести новый и редкостный экземпляр гуппи или скалярий, без которого коллекцию вообще нельзя назвать коллекцией. Гуппи и скалярии болели и умирали, что приводило моего отца в отчаяние, тогда, чтобы утешить себя он покупал новых самцов и самок.
– Так твой отец разбазаривал наследство своих детей – заметил одни мой австрийский знакомый, услышав от меня эту историю.
Наследство... В нашей стране это слово было анахронизмом.
Чем кончилась эта история? Дайте вспомнить… Ах да, в тот день, когда всплыл кверху брюхом очередной меченосец, это такая красная рыбка из породы живородящих, к нам нагрянул фининспектор, не знаю уж кто из друзей-рыболюбов донес на моего отца. А с другой стороны, трудно постичь здравым умом, что человек способен тратить огромные деньги, терпеть страшные лишения и неудобства, терроризировать собственную семью, и все это не в жажде наживы, а исключительно из любви, так сказать, к искусству. Впрочем, я была благодарна этому фининспектору – его визит заставил моего отца раздарить свои аквариумы вместе с рыбами, а я дала себе слово, что в моем доме рыбу можно будет видеть только на тарелке.

Самым длительным и стойким увлечением моего отца было увлечение музыкой. Нет, никаким инструментом он не владел, он собирал магнитофонные записи и пластинки, в том числе «на ребрах» - если помните, так назвались самодельные пластинки на старых рентгеновских снимках.
В нашей квартире – сначала в Гудауте, потом и в Тбилиси - образовался своего рода клуб. Послушать Пресли, Армстронга, Битлов, Вертинского, а заодно поиграть в карты, в домино или в нарды приходили молодые люди. По возрастному признаку их считали моими друзьями, но были они друзьями моего отца.
В Гудауте о существовании «клуба» стало известно властям. И вот однажды к нам явилась милиция с обыском. Дело было серьезное, западная музыка в те времена считалась частью западной пропаганды, так что легко можно было угодить под «идеологическую» статью. Я была дома одна, а было мне неполных шестнадцать лет. Очевидно, на то и рассчитывали. Позвали соседей понятыми.... Чувство стыда испытывала долго после этого происшествия, наш дом обыскивали, словно мы были преступники… Коллекцию записей и пластинок конфисковали, но дело огласки не получило, поскольку коллекция моего отца перекочевала в комнату сына начальника милиции.
После школы я поступила в Казанский в университет, а отец годом позже переехал в свой родной Тбилиси. Там он снова начал собирать записи и пластинки, и вскоре обзавелся новым «клубом». Квартира располагалась в центре города, на улице Табидзе. Летом окна раскрыты настежь, а музыка гремела далеко за полночь, и слышно ее было до ботанического сада. И вот что удивительно, никто из соседей ни разу не возмутился, ни разу не пожаловался. Таким соседям следовало бы воздвигать памятники за их долготерпение, а я, напротив, возненавидела их именно за это. После окончания университета я собиралась остаться жить в Тбилиси, но моего терпения хватило всего лишь на полгода. Этот шум, эта непрекращающийся людская толчея в доме вынудили меня принять решение рвануть к друзьям Мурманск. Мне предстояла пересадка в Москве. Мурманск был тогда закрытым городом, и мне нужна была виза. Ее я получила пятнадцать лет спустя, но не в Мурманск, а совсем в другую сторону, но это уже другая история.

А сейчас о том, что было, когда ничего не было. То есть, не было меня. Мои предки…
В тот год, когда я узнала, что капуста к моему появлению на свет не имеет никакого отношения, узнала я также, что в моих жилах течет, так сказать, голубая кровь. Моя тбилисская бабушка Евгения Александровна Сакварелидзе по материнской линии происходила из рода Тархан-Моурави, а это значит, что я отношусь к потомком Георгия Саакадзе (1570-1629) – знаменитого полководца и политика времен грузинского царства Картли. Был он «…велеречив и проницателен, сведущ в своем деле, а также исполин по росту и весьма храбрый» (Давризеци Аракел. Книга историй). «Моурави воистину отважный, доблестный, телом слону подобный, редкий молодец и силой дэва обладающий…»(Наима Мустафа. Сведения о Грузии и Кавказе). Георгий Саакадзе, в свою очередь, был потомком Великого Джанзураба, одного из военачальников Царицы Тамар, а это значит, что зафиксированная история нашего рода уходит к двенадцатому столетию. Один из моих предков по линии главенствующего дома, а именно, Луарсаб был женат на царевне Софье из рода Багратионов, а это означает, что в моих жилах течет капля царской крови. А поскольку дом Багратионов издревле состоял в матримониальном родстве с домом Романовых, то получается, что и я состою в родстве с домом Романовых. Одно из таких бракосочетаний состоялось уже в наше время: Леонида Георгиевна Багратион-Мухранская (1914-2010) сочеталась браком с великим князем Владимиром Кирилловичем Романовым (1917-1992). 12 августа 1948 года состоялась гражданская регистрация, а на следующий день венчание в греческой церкви Св. Герасима в Лозанне. Итак, моя высокородная родственница стала женой символического главы Российского императорского дома. От этого брака 23 декабря 1953 года в Мадриде родилась дочь Мария Владимировна Романова. В 1989 году – за отсутствием наследников мужского пола – Мария Владимировна была провозглашена наследницей Российского престола. В 1992 году после смерти Владимира Кирилловича она издала «Манифест о принятии Главенства в Российском Императорском Доме», объявив наследником престола своего сына Георгия Михайловича, родившегося от ее брака с принцем Францем Вильгемом Прусским, в православии носившим имя - великий князь Михаил Павлович. Мария Владимировна и её бывший супруг являются также потомками прусского короля Фридриха Вильгельма III. Если принять во внимание, что члены королевских домов Европы так или иначе состояли друг с другом в более или менее отдаленном родстве, то и я тоже… Один из составителей нашей родословной докопался даже до династии Виндзоров, пусть даже родство наше с королевой Англии – двадцать пятая вода на киселе. Зато Бурбоны уже ближе. Царевич Давид Георгиевич Багратион-Мухранский, символически возглавивший грузинский царский Дом после кончины своего отца князя Георгия Ираклиевича Багратион-Мухранского (1944-2008), приходится сыном покойному князю Георгию от его первого брака с Доньей Марией де лас Мерседес де Зорноза и Понсе де Леон. То есть, бабушка Давида по отцовской линии – одна из сестер испанского короля Хуана-Карлоса. Вот видите, что наделала царевна Софья Багратиони, выйдя замуж за Луарсаба Тархан-Моурави!
 
Что же касается рода Сакварелидзе (мужская линия моей бабушки), то знатностью он не отличался, зато дал стране немало выдающихся деятелей науки и культуры, журналистов и литераторов. Среди них актер Вано Сакварелидзе, врач Давид Семенович Сакварелидзе… Энциклопедические словари упоминают об одном из родственников моей бабушки, Сакварелидзе Павле Михайловиче, 1885 года рождения, грузинском писателе, публицисте и революционере. С 1921 года был он редактором ряда журналов и нескольких ежедневных газет, написал семь романов о революции. Другой родственник, Сергей Викторович Сакварелидзе (1911 года рождения), был советским государственным и партийным деятелем, Героем социалистического труда.

Все это, конечно, интересно, но гораздо интереснее казались мне те романтические истории, которые рассказывала моя тбилисская бабушка, когда впервые навестила нас на Украине. Самой романтичной из них была история ее знакомства с моим дедом, командиром 6-й горной батареи 51-го артиллерийского полка, кавалером двух Станиславов и Анны, графом Александром Казимировичем Чарковским! Дед получил изначальное образование сначала в 4-м Московском кадетском корпусе, а затем окончил военное Александровское училище – по 1-му разряду.
Познакомились они, как и полагается ожидать, на балу. Александру Казимировичу, чтобы попасть на бал, пришлось в тот вечер сбежать гауптвахты. Впрочем, для офицеров высшего состава гауптвахта носила скорее символический характер, серьезным наказанием такой побег грозить не мог. За что и как он попал на гауптвахту, это уже интереснее. Артиллерийская бригада, в которой он служил, дислоцировалась под Сухуми. Сейчас вы убедитесь, какое огромное значение в человеческой жизни играет случай. Если бы Александр Казимирович не загулял в ту ночь, если бы он не опоздал из увольнения, его не отдали бы под суд, и не отправили в Тифлис на эту самую гауптвахту, где ему предстояло отбыть один месяц. А это значит, он не сбежал бы с гауптвахты, чтобы попасть на бал, и не познакомился с моей бабушкой, следовательно, и вы, мой читатель, не читали бы сейчас этих строк, потому как написать их было бы некому.
Почти сорокалетний Александр Казимирович был очарован юной Женечкой. Вместе с другими девушками из благородных семейств она собирала пожертвования в пользу сиротского приюта – на благотворительном базаре Женечке достался цветочный киоск. Александр Казимирович долго наблюдал за девушкой, потом купил букетик цветов и подарил очаровательной продавщице. Минуту спустя он снова вернулся.
- Вы не скажете, как вас зовут, прекрасная незнакомка?
Женечка замялась и сказала:
- Ольга, – она любила это имя.
Александр Казимирович был вдвое старше, а значит, опытнее, и он сразу понял, что девушка солгала, но разоблачать ее не стал, вместо этого произнес:
- В таком случае меня зовут Олег.
Забегая вперед, в память об этом вечере сына они назвали Олегом, а дочь Ольгой.
- Позвольте пригласить вас на танец! – Александр Казимирович склонился перед дамой сердца в галантном поклоне.
- Я не могу покинуть киоск, - смутилась девушка, - на мне лежат обязанности…
- В таком случае…
Он купил весь цветочный киоск и подарил его Женечке, после чего они танцевали до утра.

Бабушка моя в юности была миловидна, но худа, смугла, и характером слишком взбалмошна, чтобы считаться красавицей в Грузии. Красавицей слыла ее младшая сестра Эло – белотелая, пышногрудая и медлительная, как лебедь. К слову, замуж она вышла за русского офицера Слинько, позже ставшего губернатором Бухары.

«Самаркандский исполнительный комитет состоял из представителей буржуазной адвокатуры, прежних царских чиновников. Самаркандский комитет сместил с должности военного губернатора, назначив на нее царского полковника Слинько, а его помощником — известного археолога В. Л. Вяткина. (Из «Истории народов Узбекистана с конца XV по начало XX века. Т.2. Ташкент, издательство «Фан» Академии наук республики Узбекистан, 1993)
«Со стороны белых был полковник генерального штаба Слинько (впоследствии принявший псевдоним Урусова), талантливый и энергичный человек, с ярко социалистической окраской. Эти две группы и два лица давно боролись тайно, пока, наконец, в открытой схватке не победил красный Ионов. Тогда Слинько должен был бежать в Закаспий, где ему вместе с более решительными закаспийцами и удалось сбросить красную власть.
«Прибыл из Самарканда полковник Слинько и стал начальником Штаба белых войск. Стали появляться генералы, которые раньше укрывались по домам до выяснения обстановки (Ласточкин, Крутень, Душкин, Юденич и др.). (Из труда Б.Н. Литвинова «Белый Туркестан»)

Бухарский эмир был поражен красотой жены царского наместника, и преподнес ей украшение, какое мог подарить только Бухарский эмир: это было изумрудное ожерелье, занесенное в книгу ценностей Империи. Но, как это часто случается со знаменитыми сокровищами – на них словно лежит проклятие, – счастья оно своей новой хозяйке не принесло. После революции 1917 года оно поставило семью на грань гибели. Чекистам необходимо было заполучить знаменитое ожерелье. Пришли с обыском, но ожерелья не нашли. Бабушка Эло не любила об этом вспоминать. Однажды она все же призналась, что тайно подозревала в пропаже своего брата Соломона, тот был «истинным грузинским князем» - гулякой и игроком. Чекисты пообещали вернуться, пригрозив, что если, мол, ожерелье не найдется… Времена были смутные, власть постоянно менялась, пока окончательно не пришли Советы. К этому времени об ожерелье либо забыли, либо документы были утеряны. Генерал (звание он получил уже перед смертью) Слинько погиб в Гражданскую. Позже Эло снова вышла замуж, прожила с новым мужем до конца дней, сохранив фамилию первого мужа.
Бабушку Эло помню располневшей, милой, улыбчивой и хлебосольной. Готовила она, сидя, у нее болели ноги. Мы вместе чистили фасоль, резали баклажаны и помидоры… Блюда, которые готовила бабушка Эло, благоухали восточными приправами. Что же до бабушки Жени, то готовить она не умела и домашнее хозяйство ненавидела. Зато Господь одарил ее редкостной жизнерадостностью. Как жаль, что моему отцу от этого наследства ничего не досталось, все бабушкино жизнелюбие унаследовала его младшая сестра, красавица Ольга, мой отец в детстве называл ее Лёкой, это детское имя осталось за нею на всю жизнь. Как, впрочем, и ее красота. С удивительной легкостью, одним словом «кебениматери!» отметала она от себя все, что могло испортить настроение. Произносила она его со свойственным ей редкостным шармом, моментально покорявшим даже чопорные грузинские сердца.

Сохранились семейные предания, похожие на сказки. Накануне свадьбы приснился моей бабушке вещий сон: приходит она в церковь, священник вручает ей сторублевую ассигнацию, в которую вправлены три бирюзы. Одна бирюза отделяется и падает на пол. Бабушка толковала этот сон так: родилось у нее в первом браке трое детей, младшенькая, Муся, умерла в младенчестве. Это и была та самая выпавшая бирюзу.
Щедрость моего деда не знала границ, она покорила сердца всей бабушкиной родни, знатной, но к этому времени окончательно прогулявшейся. В качестве свадебного подарка он выкупил закладные на дома родственников и преподнес их невесте. После венчания молодые уехали в Эшеры, где у деда было имение.
Когда мы жили на черноморском побережье Кавказа, я не раз проезжала на электричке мимо этого дома, смотрела на раскидистые вязы, сквозь которые просвечивала часть портала с колоннами. Располагался в этой усадьбе какой-то санаторий. Как хотелось выйти на станции, взглянуть на этот дом, но каждый раз что-то мешало мне это сделать, неизменно поднимавшаяся в душе буря заставляла откладывать сие на потом. Никогда нельзя ничего откладывать. Уехала я с Кавказа прежде, чем мне удалось выполнить мое намерение. А потом… Прокатилась по Абхазии новая война. Уцелел ли ты, наш старый дом? Это ничего, что ты давно уже не наш, главное, живи дальше! Мне очень важно, чтобы ты жил!
Удивительное чувство испытала я в Ново-Афонском монастыре, стоя перед купелью, в которой крестили моего отца.
«Саша говорил: никогда не покупай детям уродливых игрушек», - повторяла бабушка так, словно речь шла о духовном завещании ее возлюбленного супруга. Она рассказала историю белой овечки. Ее разыгрывали в лотерею на ярмарке. Мой, в ту пору четырехлетний, отец потребовал немедленно ее ему купить, он с детства обожал животных. Мой дед готов был уплатить любую цену, чтобы исполнить просьбу любимого первенца, но хозяин отказался продать овечку, вместо этого предложил купить лотерейный билет. Дед купил билет, но тот ничего не выиграл, тогда он выкупил все лотерейные билеты, что хозяина совсем не обрадовало, но делать было нечего, пришлось ему расстаться со своей «золотой» овечкой. Это был последний подарок отца сыну. Через несколько дней Александр Казимирович ушел на Германскую защищать Россию, а оттуда на Гражданскую – тоже защищать свою Россию. В 1919-м его видели в Крыму. Кто-то рассказывал, что дед успел на последний корабль, но тот подорвался на мине в нескольких милях от берега.
Евгения Александровна с двумя детьми, беременная третьим, вынуждена была оставить чудесный дом в Эшерах и отправиться к своим родным в Тбилиси. Драгоценности они с няней спрятали в пеленках грудной дочери Ольги. Младенец получился таким тяжелым, что две хрупкие женщины едва могли его поднять. Мне не довелось увидеть легендарных драгоценностей моей семьи, революция, Гражданская, вдовство, голод и потом новая война поглотили все... Бабушка, ненавидевшая бедность, без сожаления расставалась с камнями и металлом, важнее был накрытый к обеду стол и простые радости жизни. Накопительство или, скажем так, бережливость, были чужды моей семье, и это как с отцовской, так и с материнской стороны.

Милая Анукела, была она пожизненной няней в семье моей бабушки. В 1888 году – сама еще почти девочка – приняла на руки мою бабушку, потом помогала ей растить ее детей, а когда моя тетка стала матерью, заботилась о ее трех сыновьях. По земле катились войны и революции, менялись правительства, и лишь Анукелына любовь оставались незыблемой. Дожила она до 99 лет. Сухонькая, маленькая, как ребенок, умирала на белоснежных простынях в доме моей красавицы-тетки, та нежно ухаживала за нею до последнего часа.
Помню Аннушку уже совсем старенькой, она часами перетирала посуду, полируя ее до версальского блеска. При этом бормотала своим тихим голосом какие-то бесконечные грузинские истории. К тому времени роль ее в семье свелась к одному лишь присутствию, но это было очень важно, чтобы она была, с ее уходом словно разрушилась связь времен, оборвалась и без того истончившаяся нить, связывавшая прошлое с настоящим.

Когда продать было больше нечего, бабушка моя пошла работать на парфюмерную фабрику.
-  Как я пропахла этим противным розовым маслом, - жаловалась она, и ее передергивало от одного лишь воспоминания. - Стою однажды в очереди за керосином, и надышаться не могу, таким чудесным кажется мне его запах. Бидон давно полон, а уходить не хочется. Постояла еще немного, но пора идти. Тут керосинщик как взмолится: «Генацвали, постой еще хотя бы пять минут, пра-а-шу, от тебя так хорошо цвэтами пахнет! Надоел этот карасин!».

Десять лет спустя после гибели дедушки бабушка снова вышла замуж, и новый муж тоже души в ней не чаял. Константин Михайлович Обновленский всем сердцем полюбил и ее детей. Когда его спрашивали, почему у него нет своих детей, он говорил:
- Не хочу, чтобы Женечка когда-нибудь могла подумать, что своих детей я люблю больше, чем ее.
Сын настоятеля прославленного собора выбрал себе профессию «лошадиного доктора». Как и Александр Каземирович Чарковский, дослужился до ранга полковника, но уже не в Белой, а в Красной Армии. Отец его, Михаил Обновленский был замечательной личностью. После революции отец Михаил пытался отстаивать права церкви, и даже вступил в публичный спор с Луначарским.
На сайте Рязанской епархии читаем следующее:
«Храм в с. Букрино был построен в 1867 году. К 1890 году церковь изветшала, и встал вопрос о постройке нового кирпичного храма, в котором были заинтересованы все жители села. Инициатором и руководителем этого дела стал священник Михаил Обновленский, который изыскивал средства и желающих их предоставить. Он рассылал письма в уездный город Пронск, в Москву и Петроград к состоятельным гражданам с просьбой оказать материальную помощь на постройку храма в селе Букрино. Желающих оказать такую помощь выявилось много. Граждане Пронска и уезда, букряне, жившие в Москве и Петербурге, миллионер Михаил Фокин, стали высылать деньги на постройку храма. Жители села Букрино подвозили строительные и другие материалы к месту обжига кирпича и к месту строительства храма, помогали непосредственно в процессе самого строительства. Такого энтузиазма было достаточно, чтобы построить храм за 14 лет, с 1890 года по 1904 год.
В храме было три престола: в честь Святой Троицы, Архангела Михаила и Рождества Христова. На иконостасе были изображены 12 апостолов, Спаситель Иисус Христос, Пресвятая Богородица и многие святые. Хоры отделялись большими иконами: справа - Николай Чудотворец, слева - Серафим Саровский. При входе в храм были изображены: Бог Отец, Бог Сын и Бог Дух Святой в виде голубя.
Храм был пятиглавый, с колокольней. Большой колокол весил 208 пудов, другой - 61 пуд и пять небольших колоколов. Храм был обнесен оградой с тремя входами: с запада, юга и востока и обсажен липами и яблонями.
В 1934 году храм закрыли. После закрытия, он был превращён в зернохранилище и кладовую. Потом туда бросили мертвый скот, гноили там и рыбу, выловленную в пруду. Церковные книги свалили в подпол, колокола сбросили, колокольню сожгли, ограду растащили, деревья спилили. Иконостас продали, могилы сравняли с землей.
Первым священником нового храма был отец Михаил (Обновленский), высокообразованный человек, владеющий французским, английским и немецким языками. Его любили. Он преподавал Закон Божий в школе, где организовал пятый класс и изучение французского языка, но в 1919 году этот предмет и 5-й класс оказались лишними. Отец Михаил Обновленский служил в храме, в домах, в полях, на кладбище. Исповедовал всех индивидуально, причащал больных на дому, венчал, соборовал, хоронил умерших, крестил новорожденных. В 1920 году отец Михаил умер, и его похоронили у стены храма, с северной стороны. У стены хоронили многих благотворителей, которые помогали деньгами на строительство храма.
У отца Михаила было два сына: Николай и Константин и дочь Нина Михайловна. Дочь стала учителем в селе, а перед коллективизацией уехала в Ленинград к дочери и работала в средней школе литератором, умерла в сентябре 1945 года, пережив блокаду Ленинграда. Сын Николай работал в Москве врачом-терапевтом. Приезжал в Букрино к сестре. К нему приходили люди как к врачу. Он безотказно и даром принимал всех. Второй сын, Константин, был ветеринарным врачом и жил в Тбилиси...».

Обнаружила я и другие тексты о семье Обновленских. Среди них выдержки из мемуаров Л.М. Яцкевич.
Вот что пишет Любовь Михайловна:
«Сестер отца моего, Михаила Александровича я знала больше по фамилиям их мужей – Орлова, Боголюбова, Обновленская. Все они были духовного звания. Двоюродный брат Константин Обновленский был женат на грузинке-вдове. Первый ее муж поляк… рано ушел из жизни, оставив жену с двумя детьми. Константин в ту пору служил в чине полковника по ветеринарной части. Был он как-то в театре, увидел в ложе красавицу-грузинку. Как навел на нее бинокль, так весь спектакль и не отводил. Кроме писаной красоты, она (звали ее Евгения) была княжной по происхождению из рода Тархан-Моурави. Ее первый муж, Слинько, погиб от красных, по-видимому, в Крыму».

А вот тут Любовь Михайловна допустила непростительную, на мой взгляд, неточность, она перепутала Слинько с Чарковским. Был ли Константин Михайлович сражен красотой моей бабушки? Что ж, красив тот, кто тебе люб, а вовсе не наоборот, не так ли?
Л.М. Яцкевич рассказывает историю овчарки Лаврентия Берия, ее я - в достаточно иронических тонах - слышала и от Константина Михайловича, ему действительно пришлось лечить этого пса, у него была ангина. Жил Берия тогда еще в Тбилиси, и знаменитостью не был. В награду за излечение его любимца подарил он доктору свой старый велосипед. Дед посмеялся над этим подарком, и «забыл» его где-то на улице.
Роднила Константина Михайловича с его женой страстная любовь к животным. Жили они на Технической, во втором этаже. Застекленная галерея, идущая вдоль всей квартиры, выходила во двор, почти касаясь жестяной крыши портала. В этом месте был сделан небольшой лаз, через который… Каждое утро Константин Михайлович приносил из магазина свежие булочки, молоко и килограмма два мойвы или говяжьих потрохов. К его возвращению в густой листве старинного вяза, широко раскинувшегося над домом, уже поблескивали желтые и зеленые огоньки глаз, они внимательно наблюдали за перемещениями в галерее. И вот… Гонг! Дедушка бьет ложкой по сковороде:
- Кушать подано, господа!
Вопящий, рычащий, мяукающий смерч врывается в галерею. Голодное зверье, вопя, отталкивая и шипя друг на друга, растаскивает еду по углам. Минут черед десять смерч откатывается, оставляя за собой на полу рыбью чешую и грязные подтеки. Домашняя сытая и ленивая кошка Даша, никогда не принимала участия в этом пиршестве «люмпенов», она с отвращением взирала на их разборки с высоты своей этажерки, и брезгливо отворачивалась к стене. Тогда дедушка брал две до краев наполненные железные миски и сносил их вниз двум рыжим дворнягам, благодарно лизавшим ему руки. Ну чем вам не Франциск Ассизский!
Мой отец, как я уже упомянула, тоже обожал животных. Когда он был подростком, у него даже была ручная утка, переваливаясь с ноги на ногу, она провожала его в школу, и потом ходила его встречать, каким-то ей одной доступным образом угадывая время окончания занятий.

Не знаю, можно ли сказать, что бабушка с дедушкой жили душа в душу? Они никогда не ссорились, но со стороны могло показаться, будто живут они рядом, не мешая друг другу. Распорядком в доме было полное отсутствие какого-либо общего распорядка – за исключением времени кормления бездомных животных. Дедушка проводил часы в своем любимом кресле-качалке за чтением или вышиванием. Вышивал он не гладью, как шведский король Густав V, а крестиком. Сохранились у нас подушки с его вышивками. Будучи оперирующим ветеринарным хирургом, дедушка таким образом тренировал ловкость пальцев, позже это стало привычкой и увлечением.
Константин Михайлович был домосед, но жила в нем неистребимая жажда путешествий. Удовлетворял он эту жажду коллекционированием открыток с видами городов. Я получила от него в подарок большой альбом. Кёльнский собор поразил мое воображение, страстно, до боли захотелось увидеть его воочию. Исполниться этой мечте суждено было три десятка лет спустя. В жизни собор оказался еще более величественным, чем на той старой фотографии.
Бабушка же, напротив, как была, так и осталась непоседой, ей нравилось ездить, ходить по магазинам, тратить деньги, болтать с подругами, целыми днями пропадала она неизвестно где. Казалось, у каждого из них своя жизнь, исчезни вдруг один из них, второй, пожалуй, этого даже не заметит. Но это только казалось. Бабушка никогда не болела, до старости оставалась такой же подвижной, как в юности, у нее не было седых волос. Похоронив дедушку, она заболела… Умерла бабушка в годовщину дедушкиной смерти.
Похоронены они рядом. Не одно, два гранитных надгробия стоят на их могилах, словно защищая суверенитет каждого из них и по ту сторону бытия. Смерть разлучила их, и она соединила их снова.
А где похоронен ты, мой родной дедушка, тот, чьи гены живут во мне? Есть ли у тебя могила, или черное от крови Черное море стало твоей могилой?

***
А где могила другого моего деда?
Любимой моей бабушкой была Софья Венедиктовна Федосеева, ей одной обязана я всем добрым, что есть во мне. Не могла она похвастать ни знатностью рода, ни яхонтами, ни изумрудами, было ее богатство иного рода, его невозможно ни отнять, ни потерять.
Маму ее, мою прабабушку Нину помню смутно, это одно из самых ранних моих воспоминаний, было мне тогда чуть больше двух лет. Прабабушка была уже сильно больна. Будучи дочерью сельского священника, замуж вышла за баптиста. Родители не простили ей «греха отступничества», а мать в порыве гнева даже замахнулась на нее ножом, которым как раз чистила картошку. Потом все утряслось, свои ведь, родные, куда денешься… 
Бабушка моя получила хорошее образование, играла на рояле и пела, у нее был красивый голос. Замуж вышла за выходца из многодетной крестьянской семьи, красавца и героя революции – Александра Масика.
Получается, в Гражданскую стояли мои деды, оба Александры, по разные стороны баррикад. Александр Масик был романтик, идеалист, мечтавший «землю в Гренаде крестьянам отдать». Храбр был до безрассудства, за что получил награду из рук самого Троцкого - именное серебряное оружие.
В мирной жизни, однако, от его идеализма мало что осталось. Революция пьянила, а потом наступило похмелье, и было оно тяжелым – многое не нравилось, со многим не мог согласиться. В 1937-м в застолье с близкими друзьями обронил, что Троцкий был хорошим оратором, ему ли было этого не знать, ведь он знал его лично! На следующий день деда забрали. Бабушка в отчаянии собрала все, что было ценного в доме, в том числе злополучную «троцкистскую» саблю с серебряным эфесом, и отправилась в Москву к самому Буденному. Дед и с ним был знаком лично. К Семену Михайловичу она не попала, тем не менее, вернулась домой с мужем, каким-то образом умудрившись «выменять» его на подношения. Был у моей бабушки этот удивительный дар.
По злой иронии судьбы после освобождения поставили моего деда заведовать маслобойней, которая до революции принадлежала его двоюродному деду. Тот был крепостным, ходил в отход, да оказался так сноровист и предприимчив, что заработал не только на выкуп, но и сумел приобрести мельницу, а позже и эту злополучную маслобойню. Сепаратор выписал из Германии. Доставили его без какой-то там важной детали, а дослать уже не было возможности - началась Первая мировая война. Тогда местный кузнец, народный умелец, смастерил по собственному разумению подходящую замену. Одна беда: самодельная деталь то и дело выходила из строя, ее нужно было юстировать, а то и вовсе точить новую. Так и жили. До революции. А теперь первая же поломка стала роковой для моего деда, его обвинили в саботаже, ведь он состоял в родстве с бывшим хозяином маслобойни. Деда увезли неизвестно куда, бабушка, как ни билась, ничего не могла узнать, а через несколько месяцев грянула Великая Отечественная, она унесла последнюю надежду.
Бабушка осталась одна с тремя детьми. Была она первоклассной машинисткой и работала в горсовете, но как жену врага народа ее уволили с работы, Спасал бабушкин талант к рукоделию и ее «коммерческие способности». Во время войны и в голодные послевоенные годы перелицовывала старые пальто, перекрашивала, переделывала, перевязывала все, что попадалось под руку. А какие чудесные кептарики вышивала она мне в детстве! Один из них сохранился каким-то чудом. Мастерила домашние тапочки из старых драповых пальто, украшая их вышивкой. Продавала свое рукоделие на базаре, и вот что удивительно, ей удавалось сходу продать то, с чем мама моя  могла безрезультатно простоять неделю. Этот талант хотелось бы иметь и мне!
Мама моя, все понимая умом, в душе не могла простить матери того, что не уберегла она отца: у детей своя логика. Больше жизни любила она своего папу, героя Революции, она пронесла эту любовь до конца жизни.

Когда началась война, семью «врага народа» эвакуировали в Семипалатинск. Бабушка потом называла его не иначе как Семипроклятинском – такие страшные беды постигли их в эвакуации.
Портрет шестнадцатилетней маминой младшей сестры Леночки висел у меня в комнате. Часами любовалась я красивым бледным лицом, обрамленным черными длинными волосами, им, по словам бабушки, завидовали все подруги. Ее косы и стали причиной ее гибели. Однажды вечером Леночка помыла голову и уже собралась лечь в постель, как прибежали подруги: срочный приказ – на полигон, учения! Дочь врага народа не посмела ослушаться, пришлось идти на мороз с непросохшими волосами. На следующий день Лена слегла, а через три дня ее не стало.
Незадолго до этого приснился бабушке вещий сон: налетел смерч (в Казахстане часто бывают ураганные смерчи) и унес Леночку.
Бабушка рассказывала, люди от голода ели траву, у них раздувались животы, и умирали они прямо на улице. Трупы подолгу оставались лежать на обочинах, некому было хоронить мертвых. И это не в блокадном Ленинграде! Так было по всей России. Бабушка учила детей терпеть голод, не есть, что попало. Если возможно было выжить, то только так.
Несколько лет назад я обронила за обедом: «Мам, не ешь так много хлеба, от него полнеют». Мама, положила кусок на стол и отвернулась. Я увидела у нее на глазах слезы.
- Ты знаешь, сколько лет я мечтала лишь об одном – досыта наесться, не пирожных, черного хлеба! - сказала она.

Моя мама с первого дня полюбила своего австрийского зятя. А когда она узнала, что его отец воевал в России и был в плену, помолчала немного, и потом рассказала такую историю:
- Жили мы уже в Харькове, после эвакуации. Ведут как-то по улице колонну пленных. Я смотрю на них с ненавистью. И вдруг одна женщина протягивает пленному немцу кусок хлеба. Меня захлестнул такой страшный гнев! Захотелось выбить у него из рук этот кусок, так сильно ненавидела я этих немцев за то, что они сделали с нашей страной, – помолчала и добавила, – а сейчас я думаю: ведь это мог быть Ванечкин папа.
Ванечкой, так ласково, по-русски, называли в моей семье моего австрийского мужа. Ненависть давно ушла в пропитанную кровью землю…
Между тем, мой свекор, пожалуй, не меньше моей мамы ненавидел тех, кто послал его воевать. Из плена – что меня сильно удивило, да что там удивило, потрясло – вынес он большую любовь к России. С этим феноменом, впрочем, мне потом не раз доводилось встречаться в Австрии и в Германии. Один немец, услышав, что мы с подругой разговариваем по-русски, бросился нас обнимать:
- Ой, вы русские! Я был в Сибири, в плену, у меня там была Маша!
К слову, Конрад Лоренц, тоже побывавший в русском плену, писал потом о своих добрых чувствах к русским. Если ли это заслуга одних только русских, покоряющих сердца даже своих врагов? А может быть, есть в этом и заслуга тех, кто сумел отделить зерно от плевел, кто сумел найти в своей душе место великодушию, несмотря на беспощадные жизненные обстоятельства? Преклоняю главу перед людьми, способными бережно относиться к собственной жизни и к собственному прошлому. Плен – это тоже часть твоей жизни. Эти люди нашли в себе силы заполнить воспоминания не ненавистью, а пониманием. И горечью, нашей общей горечью…

После того, как мама моя рассказала о пленном немце, я заметила:
- Ну вот, мой дед и отец моего мужа, вероятно, направляли друг в друга дула своих винтовок.
Мама твердо на это ответила:
-Нет!
Мама и бабушка говорили, что дед мой пропал без вести на войне. Лишь теперь суждено было мне узнать правду об истинной судьбе моего деда. Позже спрашивала себя, отчего даже во времена реабилитации мама не сделала попытки восстановить доброе имя отца. Ответа на этот вопрос я не нашла. Если с уст моего отца и срывались порой замечания типа: «Советская власть держится на штыках», то мама о политике никогда не говорила, для нее этого вопроса вроде не существовало. Не знаю, с каким чувством я росла бы, если бы знала правду, ведь я была, с одной стороны, внучкой «врага народа», а с другой – «буржуазным отродьем».
И все же, человек должен знать правду о себе!

Когда моей маме исполнилось шестнадцать лет, родина, то есть, Родина, послала ее на угольные шахты в Караганду. Девочка надрывалась по колено в воде рядом с мужчинами-шахтерами. Вскоре какая-то добрая душа сжалилась над нею – ей предложили выучиться на шофера. Крутить баранку управленческого газика – это уже было счастье! Из моей мамы – бесстрашная, «вся в отца» - получился лихой водитель.
Как только освободили Украину, семья вернулась в Харьков. Мама устроилась на работу шофером, ее начальником оказался мой отец. Так судьба сводит гены и хромосомы… Маме было девятнадцать. Отец, человек грузинского воспитания, тотчас запретил жене работать.
У моего отца были водительские права, но машину он водить не любил, да и к чему, если у тебя есть шофер! Вы скажете, директор, это не профессия, но я осмелюсь возразить: когда человека переводят из города в город, с предприятия на предприятие, и каждый раз на должность директора, то это уже, извините, профессия.
Дома отец гвоздя забить не умел, и это в самом буквальном смысле, всеми починками – от электропроводки до сломанного стула – занималась мама. У Джером К. Джерома («Трое в лодке...») описан дядюшка, собирающийся повесить картину. Когда я читала эту историю, мне было не очень смешно. Передо мной возникла картина: бабушка приносит лестницу, я ее держу, брат подает молоток, мама протягивает картину, отец берет молоток, бьет вместо гвоздя по пальцу, молоток падает ему на ногу, он вскрикивает, лестница падает, картина разбивается, отец, трет ушибленные места и обкладывает - и картину, и лестницу, и молоток…
Мама унаследовала от бабушки талант рукодельницы. Самоучкой стала первоклассной портнихой. Отец не имел ничего против, чтобы она работала дома, ведь заказчицы были женщины. Самым страшным словом моего детства было слово «фининспектор». Мне девять лет, читаю вслух рассказ о Павлике Морозове (домашнее задание), мама отрывается от шитья, у нее из груди вырывается тяжелый вздох:
- Вот чему детей учат в школе, а завтра она приведет в дом фининспектора!
- Ты что, мама, это же разные вещи, вы же с папой не кулаки, - говорю я и сама верю в то, что это разные вещи, о портнихах в рассказе не было ни слова...
Ах да, может, следовало бы пояснить историю с фининспектором, ведь о тех – не столь отдаленных - временах в наше время мало кто знает всю правду. Следовало бы, пожалуй, помнить, что в так называемые сталинские времена в СССР существовало мелкое частное предпринимательство, окончательно уничтожено оно было уже в шестидесятые годы. Существовали тогда не только частные артели, но и мастера-одиночки, например, сапожники, портные или дантисты могли приобрести так называемый патент и работать дома. Проблема была лишь в том, что за этот самый патент нужно было платить ежемесячно определенную фиксированную сумму, так что оправдывало это себя лишь в том случае, если у тебя достаточное количество клиентов и работаешь ты с утра до вечера, как на производстве.
После развода мама работала заведующей городским ателье мод. София Ротару дебютировала на всесоюзной сцене в фольклорном платье, которое сшила ей моя мама. Для мамы это был тоже своего рода дебют. Когда ведущая передачи «Алло, мы ищем таланты!» спросила Софию, кто сшил ей такое чудесное платье, мамино имя прозвучало «на всю страну». Уже через неделю ателье осаждали фольклорные коллективы - заказчики приезжали из всех уголков Украины, что стало благословением для женского населения всего города и даже пригородов. Мама обеспечивала их надомной работой, ведь  украинки – талантливые вышивальщицы.

Духовной моей матерью была моя бабушка, Софья Венедиктовна Масик, в девичестве Федосеева, добрая, образованная, обладавшая редкостным даром любви к детям. Ей с нами никогда не было скучно. Сколько сказок хранила ее память! Каждый вечер находила она в своей сокровищнице новую историю. Пела мягким голосом: «Буря мглою небо кроет...» или песню о Кудеяр-атамане, о раскаявшемся грешнике. Эту песню я почему-то полюбила больше всего… Отварную и потом поджаренную картошку называла «пушкинской», уверяла, Пушкин ее очень любил. Это она привела в мою жизнь Пушкина, Некрасова, Тургенева, Чайковского, Илью Муромца, Добрыню Никитича, все они стояли на защите добра и справедливости, они стали моей второй семьей.
Бабушка умерла, когда мне было двенадцать лет. Я окаменела. Слез не было. Был страх. Когда опускали гроб в могилу, я спросила себя, а кто же теперь будет рассказывать мне сказки. И тут меня затопили слезы. После смерти бабушки сказки ушли из моей жизни, жизнь стала жестокой, безжалостной. Кончилось мое детство. Родители ссорились, а вскоре и вовсе разошлись. Вначале я даже была рада, не будет больше ссор, но развод принес новые беды.

Пытаюсь понять моих родителей. И мама, и отец детьми потеряли своих отцов. Росли в страхе и печали, некому было их утешить, матери их были обременены борьбой за выживание! Революция и войны разрушили их семьи, лишили защищенности, казалось бы, они должны были знать, как важна защищенность их детям... Но…
И тут сбывается библейское: «За грехи твои накажу детей твоих до третьего и четвертого колена». Мы обречены нести в себе наши беды, и сами того не желая, неизбежно передаем их нашим детям. От этого наследства невозможно уберечься.
В моих жилах течет кровь разных национальностей и разных социальных слоев. Одни мои предки утопали в роскоши, жили легкой, разгульной жизнью, другие боролись за выживание, были великими тружениками...  И все это досталось мне одной!